|
Вот уже некоторое
время я вынашивал замысел посетить
страны, что доселе не часто привлекали
внимание путешественников, и в 17 году я
пустился в путь в сопровождении друга,
коего обозначу именем Огастус Дарвелл.
Он был на несколько лет меня старше,
располагал значительным состоянием и
происходил из древнего рода; благодаря
незаурядному уму он в равной степени был
далек от того, чтобы недооценивать, либо
чересчур полагаться на помянутые
преимущества. Некие необычные
подробности его биографии пробудили во
мне любопытство, интерес и даже
известную долю почтения к этому
человеку, каковые не смогли притушить ни
странности поведения ни время от
времени повторяющиеся приступы
тревожного состояния, порою весьма
похожего на умопомешательство. Я делал
еще только первые шаги по жизни в
которую вступил довольно рано; и дружба
эта завязалась не так давно; мы учились в
одной школе, затем в одном университете;
но пребывание Дарвелла в тамошних
стенах завершилось ранее моего; он был
глубоко посвящен в то, что называется
высшим светом, в то время как я еще не
закончил периода ученичества. За
подобным времяпрепровождением я много
слышал о его прошлом и настоящем, и хотя
в рассказах этих обнаруживалось немало
противоречивых несоответствий, я,
несмотря ни на что, видел: он – человек
незаурядный, из тех, что несмотря на все
усилия держаться в тени неизменно
привлекают к себе внимание.
Итак я познакомился с Дарвеллом и
попытался завоевать его дружбу, что
представлялась недосягаемой; какие бы
привязанности не рождались в его душе
прежде, теперь они словно бы иссякли, а
прочие сосредоточились на одном; у меня
было достаточно возможностей подметить,
сколь обострены его чувства; ибо хотя
Дарвелл умел их сдерживать, совершенно
скрыть их не мог; однако же он обладал
способностью выдавать одну страсть за
другую, таким образом, что трудно было
определить суть обуревающего его
чувства; а выражение его лица менялось
столь стремительно, хотя и
незначительно, что не стоило и пытаться
установить причины.
Было очевидно, что его снедает некое
неутолимое беспокойство; но проистекает
ли оно от честолюбия, любви, раскаяния,
горя, от одного из этих факторов или всех,
вместе взятых, или просто от
меланхолического темперамента,
граничащего с душевным расстройством, я
не смог выяснить; обстоятельства, на
которые ссылалась молва подтвердили бы
любую из этих причин; но как я уже
поминал слухи носили характер столь
противоречивый и сомнительный, что ни
один из фактов нельзя было счесть
достоверным. В ореоле тайны, как правило,
усматривают некое злое начало, не знаю, с
какой стати; в его случае первое было
налицо, хотя я затруднился бы определить
степень второго - и, в отношении Дарвелла,
вообще не желал верить в наличие зла.
Мои попытки завязать дружбу были
встречены довольно холодно; но я был
молод, отступать не привык, и со временем
завоевал, до известной степени,
привилегию общаться на повседневные
темы и поверять друг другу повседневные,
будничные заботы, – подобная привилегия,
порожденная и укрепленная сходством
образа жизни и частыми встречами
называется близостью или дружбой,
сообразно представлениям того, кто
использует помянутые слова.
Дарвелл немало постранствовал по свету;
к нему обратился я за сведениями
касательно маршрута моего намеченного
путешествия. Втайне я надеялся, что мне
удастся убедить его поехать со мной;
надежда эта казалась тем более
обоснованной, что я подметил в друге
смутное беспокойство; возбуждение, что
охватывало его при разговоре на данную
тему, и его кажущиеся безразличие ко
всему что его окружало, подкрепляли мои
упования. Свое желание я сперва выразил
намеком, затем словами; ответ Дарвелла,
хотя я отчасти и ожидал его, доставил мне
все удовольствие приятного сюрприза: он
согласился. Закончив все необходимые
приготовления, мы отправились в путь.
Посетив страны южной Европы, мы
направили свои стопы на Восток, согласно
намеченному изначальному плану; именно
в тех краях произошло событие, о котором
и пойдет мой рассказ.
Дарвелл, судя по внешности в юности
отличался превосходным здоровьем; с
некоторых пор оно пошатнулось, однако
отнюдь не в результате воздействия
какого-либо известного недуга; он не
кашлял и не страдал чахоткой, однако
слабел с каждым днем; привычки его
отличались умеренностью, он никогда не
жаловался на усталость, но и не отрицал
ее воздействия; тем не менее, со всей
очевидностью силы его таяли; он
становился все более молчаливым, его все
чаще мучили бессонницы, и, наконец, друг
мой столь разительно изменился, что моя
тревога росла пропорционально тому, что
я почитал опасностью ему угрожавшей.
По прибытии в Смирну, мы собирались
посетить руины Эфеса и Сардиса; учитывая
плачевное состояние друга, я попытался
отговорить его от этого намерения – но
напрасно; Дарвелл казался подавленным, а
в манерах его ощущалась некая мрачная
торжественность; все это плохо
согласовывалось с его нетерпением
отправиться на предприятие, каковое я
почитал не более чем развлекательной
прогулкой, мало подходящей для
недужного; однако я больше ему не
противился; и спустя несколько дней мы
вместе выехали в путь, в сопровождении
одного только янычара.
Мы преодолели половину пути к
развалинам Эфеса, оставив за спиной
более плодородные окрестности Смирны, и
вступили на ту дикую и пустынную тропу
через болота и ущелья, уводящую к жалким
постройкам что до сих пор ютятся у
поверженных колонн храма Дианы - стены,
лишенные крыш, обитель изгнанного
христианства, и не столь древние, но
совершенно заброшенные и разоренные
мечети – когда внезапная, стремительно
развивающаяся болезнь моего спутника
вынудила нас задержаться на турецком
кладбище: только могильные плиты,
увенчанные изображением чалмы,
указывали на то, что жизнь человеческая
некогда обретала прибежище в этой глуши.
Единственный встреченный нами караван-сарай
остался позади в нескольких часах езды;
в пределах досягаемости не наблюдалось
ни города ни хотя бы хижины, и надеяться
на лучшее не приходилось; только "город
мертвых" готов был приютить моего
злосчастного спутника, которому,
казалось вскоре предстояло стать
последним из его обитателей.
Я
огляделся по сторонам, высматривая
место, где бы я смог поудобнее устроить
моего спутника; в отличие от
традиционного пейзажа магометанских
кладбищ, кипарисов здесь росло немного,
и те были разбросаны по всей местности;
надгробия по большей части обвалились и
пострадали от времени; на одном из
наиболее крупных, под самым раскидистым
деревом, Дарвелл расположился полулежа,
с трудом удерживаясь в этом положении.
Он попросил воды.
Я сомневался, что удастся найти источник,
и уже собрался обречено и неохотно
отправиться на поиски, но больной велел
мне остаться; и, обернувшись к Сулейману,
нашему янычару, который стоял рядом и
курил с невозмутимым спокойствием,
сказал: "Сулейман, верба на су" (т.е.
"принеси воды"), – и весьма точно и
подробно описал место: небольшой
верблюжий колодец в нескольких сотнях
ярдах направо. Янычар повиновался.
-
Откуда вы узнали? – спросил я у Дарвелла.
-
По нашему местоположению, –
ответствовал он. – Вы должно быть
заметили, что в этих местах некогда жили
люди, следовательно должны быть и
родники. Кроме того я бывал здесь раньше.
-
Вы бывали здесь раньше! Как же так
случилось, что вы ни разу не упомянули об
этом при мне? И что вы могли делать в
таком месте, где никто лишней минуты не
задержится?
На этот вопрос я не получил ответа.
Тем временем Сулейман принес воды
оставив лошадей у источника.
Утолив жажду Дарвелл словно бы ожил
ненадолго; и я понадеялся было, что друг
мой сможет продолжать путь или, по
крайней мере, возвратился вспять, и
взялся его уговаривать.
Дарвелл промолчал – казалось он
собирается с силами чтобы заговорить. Он
начал:
Здесь
завершается мой путь и моя жизнь; и я
приехал сюда умереть, но у меня есть
просьба, не требование, ибо таковы будут
мои последние слова. Вы все исполните?
-
Всенепременно; но надейтесь!
-
У меня не осталось ни надежд ни желаний,
кроме одного только – сохраните мою
смерть в строжайшей тайне.
-
Надеюсь, что случая тому не представится"
вы поправитесь и...
-
Молчите! – так суждено; обещайте!
-
Обещаю.
-
Поклянитесь всем, что... – И он произнес
клятву великой силы.
-
В том нет необходимости; я исполню вашу
просьбу, и если вы сомневаетесь во мне...
-
Иного выхода нет – вы должны поклясться.
Я принес клятву; это успокоило недужного.
Он снял с пальца перстень с печаткой, на
которой были начертаны некие ара бские
иероглифы и вручил его мне.
И заговорил снова:
-
В девятый день месяца, ровно в полдень (месяц
значения не имеет, главное соблюсти день)
бросьте этот перстень в соленые потоки,
впадающие в Элевзинский залив; на
следующий день в то же самое время,
отправляйтесь к развалинам храма Цереры
и подождите там час.
-
Зачем?
-
Увидите.
-
Вы сказали, в девятый день месяца?
-
В девятый.
Я
отметил, что именно сегодня – девятый
день месяца; больной изменился в лице и
умолк.
Силы его таяли с каждой минутой; тем
временем на соседнее надгробие
опустился аист со змеей в клюве;
казалось птица пристально наблюдает за
нами, не спеша заглотить добычу.
Не знаю, что внушило мне мысль прогнать
пернатого гостя, но попытка моя ни к чему
не привела; аист описал в воздухе
несколько кругов и возвратился в
точности в то же самое место.
Дарвелл с улыбкой указал на птицу и
заговорил, – не знаю, обращался ли он ко
мне или к самому себе, – но сказал только
одно:
-
Все идет хорошо!
-
Что идет хорошо? О чем вы?
-
Неважно; нынче вечером вы должны предать
мое сердце земле – на том самом месте,
куда уселась птица. Остальное вам
известно.
Затем он дал мне указания касательно
того, как лучше скрыть его смерть.
Договорив, он воскликнул:
-
Вы видите птицу?
-
Разумеется.
-
И змею, которая извивается у нее в клюве?
-
Вне всякого сомнения; в том нет ничего
необычного; аисты питаются змеями. Но
странно, что птица не заглатывает добычу.
Дарвелл улыбнулся нездешней улыбкой и
слабо изрек:
-
Еще не время!
При этих словах аист улетел прочь.
Я проводил птицу глазами, отвернувшись
на краткое мгновение – за это время я
едва успел бы досчитать до десяти. Тело
Дарвелла вдруг словно отяжелело и
бессильно навалилось на мои плечи. Я
обернулся и взглянул в его лицо – мои
спутник был мертв!
Я был потрясен происшедшим. Ошибки быть
не могло – спустя несколько минут лицо
его почернело. Я бы объяснил перемену
столь мгновенную действием яда, если бы
не знал, что у Дарвелла не было
возможности воспользоваться ядом
незаметно от меня. День
клонился к закату, тело разлагалось на
глазах, и мне ничего не оставалось, как
только исполнить волю покойного. При
помощи янычарского ятагана и моей
собственной сабли мы с Сулейманом
вырыли неглубокую могилу на том самом
месте, которое указал нам Дарвелл: земля
уже поглотившая некоего магометанина,
поддавалась без особого труда.
Мы выкопали яму настолько большую,
насколько позволило время, засыпали
сухой землей останки загадочного
существа, так недавно скончавшегося, а
затем вырезали несколько полосок
зеленого дерна там, где землю не
настолько иссушило солнце, и уложили их
на могилу.
Во власти изумления и горя, плакать я не
мог...
|